Он согласился с тем, что мне лучше скрывать тайну о моем Одиноком Ковбое как можно дольше, до тех пор пока мы, даст Бог, не прибудем на место. Колорадо, так Колорадо, я не против. Судя по тому, как я себя чувствую этой ночью, в горах мне будет хорошо.

Но прежде чем оставить тему моего Маленького Ковбоя, я хочу сказать еще об одном. Это связано с моим «материнским инстинктом». Существует ли такая штука? Думаю, да. Возможно, это имеет гормональную природу. Я чувствую себя не в своей тарелке уже несколько недель, но очень трудно отделить изменения, вызванные беременностью, от тех, которые были вызваны ужасным несчастьем, постигшим мир. Но, несомненно, во мне возникло какое-то ревнивое чувство («ревность» — в данном случае не самое точное слово, но этой ночью я не могу выразиться удачнее), чувство, что ты передвинулась немного поближе к центру вселенной и должна защищать свою позицию. Вот почему веронал кажется опаснее плохих снов, хотя мое рациональное «я» уверено в том, что веронал — во всяком случае, в таких маленьких дозах, — ребенку повредить не может. И мне кажется, что это ревнивое чувство также примешивается к моей любви к Стью. Я чувствую, что люблю, как и ем, за двоих.

Пора заканчивать. Мне надо побольше спать, независимо от того, какие сны мне приснятся. Нам не удалось пересечь Индиану так быстро, как мы надеялись — из-за ужасного затора в Элкхарте. В основном там были армейские машины. Много мертвых солдат. Глен, Сюзан Стерн, Дайна и Стью забрали с собой все оружие, которое им удалось найти. Около двух дюжин винтовок, несколько гранат и ракетную установку. Пока я пишу, Гарольд и Стью пытаются разобраться в ее устройстве. Прошу Тебя, Господи, сделай так, чтобы они не взорвались.

Что касается Гарольда, должна сказать тебе, дорогой дневничок, что он НЕ ПОДОЗРЕВАЕТ НИ О ЧЕМ. Когда мы присоединимся к группе Матушки Абагейл, наверное, ему надо будет сказать. Что бы ни случилось, нечестно будет дальше скрывать от него.

Сегодня он в таком веселом настроении, каким я его никогда не видела. Он так часто смеялся, что я подумала, что у него треснет лицо! Он сам предложил Стью помочь ему с этой опасной штукой, и…

Но они идут сюда. Закончу позже.

Фрэнни спала крепко и не видела снов. То же самое можно было сказать и о всех остальных, кроме Гарольда Лаудера. Спустя некоторое время после полуночи он поднялся и подошел к тому месту, где лежала Фрэнни, встал рядом с ней и устремил на нее свой взгляд. Сейчас он не улыбался, несмотря на то что до этого он улыбался весь день. Иногда ему казалось, что лицо его треснет от улыбок, и оттуда выпадут его перекрученные мозги Возможно, тогда он почувствовал бы облегчение.

Он смотрел на нее, слушая стрекотание летних сверчков. «Мы живем в собачьи дни», — подумал он. Собачьи дни, если верить Вебстеру, продолжаются с двадцать пятого июля по двадцать восьмое августа. Называются они так потому, что в это время чаще всего встречаются бешеные собаки. Он посмотрел на сладко спящую Фрэн. Под головой у нее вместо подушки лежал свитер. Рядом валялся рюкзак.

«У каждой собаки есть свой день, Фрэнни.»

Он наклонился, замерев от треска в своих коленных суставах, но никто не пошевельнулся. Он расстегнул рюкзак, развязал бечевку и засунул руку внутрь. В глубоком сне Фрэнни что-то пробормотала, потом пошевелилась, и Гарольд задержал дыхание. Он нашел то, что искал, на самом дне, под тремя чистыми кофточками и карманным дорожным атласом. Вот она, тетрадь на металлической спирали. Он вытащил ее, открыл на первой странице и осветил фонариком плотный, но удивительно ясный почерк Фрэнни.

«6 июля 1990 — После долгих уговоров мистер Бэйтмен согласился ехать с нами…»

Гарольд закрыл тетрадь и пополз с ней обратно к своему спальному мешку. Он снова чувствовал себя тем маленьким мальчиком, которым он был когда-то, мальчиком, у которого было мало друзей и много врагов, мальчиком, на которого родители почти не обращали внимания, мальчиком, который для утешения обратился к книгам, мальчиком, который мстил своим обидчикам, не пригласившим его играть в футбол или назначившим его школьным дежурным, становясь Джоном Сильвером, или Тарзаном, или Филиппом Кентом… мальчиком с расширенными от волнения глазами, который превращался во всех этих людей поздно ночью под одеялом, освещая фонариком книжную страницу, едва ощущая запах своих собственных газов. Теперь этот мальчик забрался вверх ногами на дно своего спального мешка с дневником Фрэнни и фонариком.

Когда он осветил первую страницу, наступил краткий миг просветления. В этот краткий миг часть его сознания закричала: «Гарольд! Прекрати!» Голос был таким повелительным, что он задрожал с головы до ног. И в этот миг он почувствовал что может остановиться, положить дневник на место, отказаться от нее, предоставить их самим себе, чтобы не случилось что-то ужасное и неисправимое. В этот миг казалось, что он может отодвинуть от себя это горькое питье, выплеснуть его из чаши и наполнить ее тем, что для него найдется в этом мире. «Откажись, Гарольд», — умолял его этот голос, но, похоже, было уже слишком поздно.

В шестнадцатилетнем возрасте он отказался от Берроуза, Стивенсона и Роберта Ховарда ради других фантазий, фантазий, которые он одновременно горячо любил и ненавидел — не о ракетах и не о пиратах, а о девушках, опускавшихся перед ним на колени в своих шелковых прозрачных ночных рубашках, в то время как он, Гарольд Великий, абсолютно голый, сидел, развалясь на своем троне, готовый в любой момент отхлестать их небольшими бичами или тростями с серебряными набалдашниками. Это были горькие фантазии, в которых принимала участие каждая симпатичная девушка из оганквитской средней школы. Эти сны наяву всегда заканчивались семяизвержением, которое приносило больше страданий, чем удовольствия. А потом он спал, и сперма коркой засыхала у него на животе. У каждой дворняжки есть свой день.

И теперь они вновь были с ним, эти горькие фантазии, эти старые обиды, чьи зубы никогда не затупятся.

Он снова начал читать.

В четыре часа утра он положил дневник Фрэн на прежнее место. Он не принимал никаких особых предосторожностей. Если она проснется, — подумал он холодно, — он просто убьет ее и убежит. Куда? На запад. Но он не остановится в Небраске и даже в Колорадо, о нет.

Она не проснулась.

Он вернулся к своему спальному мешку и ожесточенно занялся мастурбацией. Потом он уснул, но сон его был неглубоким. Ему снилось, что он умирает на крутом скалистом склоне. Высоко над ним, паря в восходящих потоках теплого ночного воздуха, летали стервятники в ожидании поживы. Не было ни звезд, ни луны…

А потом в темноте раскрылся ужасный красный Глаз: хитрый, жуткий. Глаз вселял в него ужас, но в то же время не отпускал от себя.

Глаз манил его.

На запад — туда, где собирались тени, исполняя свою сумрачную пляску смерти.

В тот вечер они разбили лагерь к западу от Джойлета, Иллинойс. Они пили пиво, разговаривали, смеялись. У всех было такое чувство, что самое худшее осталось позади, в Индиане. Особенно все обратили внимание на Гарольда, который был весел, как никогда.

— Знаешь, Гарольд, — сказала Фрэнни поздно вечером, когда компания уже начала разбредаться, — по-моему, я никогда не видела тебя в таком хорошем настроении. Что с тобой?

Он весело подмигнул ей.

— У каждой собаки есть свой день, Фрэн.

Она улыбнулась ему в ответ, несколько удивленная. Странное выражение, но от Гарольда этого можно ожидать. Впрочем, все это не имеет значения. Самое главное, что дела наконец-то пошли на лад.

В ту ночь Гарольд начал вести дневник.

45

Как долго он шел на запад? Бог, может, и знает, но Мусорный Бак не знал. Дни. Ночи. Особенно он помнил ночи.

Он стоял, покачиваясь в своих лохмотьях, и смотрел вниз на Циболу. Город Обетованный, Город Мечты. Искалеченной рукой (запястье, сломанное при прыжке с лестницы нефтяного резервуара компании ЧИРИ, срослось неправильно) он взял флягу и допил остатки воды.