Никакой ты не симпатичный парень.

Неправда. Неправда.

Но когда эти люди воспротивились его намерению выставить их за дверь, он пригрозил позвонить в полицию и вполне был способен привести эту угрозу в исполнение. Способен? Да, способен. Большинство из них он не знал, но несколько человек были его старыми знакомыми. А Уэйн Стаки, этот ублюдок, стоял в дверях со скрещенными руками, как Господь Бог на Страшном суде.

Сэл Дориа, уходя, сказал: «Если успех действует на таких, как ты, подобным образом, Ларри, то я бы предпочел, чтобы ты по-прежнему играл в кабаках.»

Он открыл глаза и отвернулся от перил, высматривая такси. Ну конечно. Оскорбленный друг отомстил ему. Но начнем с того, что если Сэл был ему таким верным другом, то что он делал там, высасывая из него деньги? Я был глуп, а никому не нравится видеть, как глупый умнеет. Вот в чем тут дело.

НИКАКОЙ ТЫ НЕ СИМПАТИЧНЫЙ ПАРЕНЬ.

— Я симпатичный парень, — сказал он мрачно. — И в конце концов, кому до этого есть дело?

Ларри остановил такси. Таксист, казалось, испытал секундное колебание, прежде чем прижаться к обочине, и Ларри вспомнил о крови на лбу. Он открыл заднюю дверь и залез внутрь, пока таксист не успел передумать.

— Манхэттен, Кемикал Бэнк Билдинг, — сказал он.

Такси тронулось.

— Парень, у тебя порез на лбу, — сказал водитель.

— Девушка швырнула в меня лопаточкой, — сказал Ларри с отсутствующим видом.

Таксист одарил его странной, фальшивой улыбкой соболезнования и отвернулся, предоставив Ларри возможность в одиночестве собираться с мыслями и думать о том, как он отчитается за эту ночь перед своей мамой.

10

В вестибюле Ларри обнаружил усталую негритянку, которая сообщила ему, что, по ее мнению, Элис Андервуд сейчас находится на двадцать четвертом этаже и составляет опись. Он поехал наверх на лифте, ощущая настороженные взгляды других пассажиров, обращенные на его лоб.

Двадцать четвертый этаж был отведен под исполнительные конторы японской компании по производству фотоаппаратов. Ларри чуть ли не двадцать минут бродил из помещения в помещение в поисках матери. Маленькие мужчины и женщины с узкими глазами смотрели на запекшуюся кровь на лбу и на окровавленный рукав пиджака с неприятной восточной вкрадчивостью.

Наконец за огромным папоротником он нашел дверь с надписью ОХРАНА И ХОЗЯЙСТВЕННАЯ СЛУЖБА. Он дернул за ручку. Дверь была не заперта, и он заглянул внутрь. Его мать была там, в своей бесформенной серой униформе, плотных чулках и туфлях на резиновой подошве. Ее волосы были собраны в тугой пучок под черной сеточкой. В руке у нее была папка с бумагами. Похоже, она пересчитывала баллончики с чистящим средством на верхней полке.

Ларри почувствовал внезапное желание просто повернуться и убежать, но вместо этого сказал:

— Привет, ма.

Она слегка вздрогнула, но не повернулась к нему.

— Я хочу попросить у тебя прощения. Я должен был позвонить тебе вчера вечером…

— Да, неплохая мысль.

— Я был у Бадди. Мы… ну… мы прогуливались. Просто ходили по городу.

— Нечто подобное я и предположила. Это все, что ты мне хотел сказать?

— Ну, я хотел извиниться. Я гадко поступил, что не позвонил тебе.

— Да, — сказала она. — Но ведь в твоем характере есть гадкие черты, Ларри. Ты думаешь, я забыла об этом?

Он вспыхнул.

— Ма, послушай…

— У тебя кровь на лбу. Какой-то бандит заехал тебе цепью? — Она повернулась обратно к полке и, пересчитав до конца ряд бутылочек, сделала пометку в своей папке. — Кто-то позаимствовал на прошлой неделе две банки с мастикой, — отметила она.

— Я пришел сказать, что мне очень жаль! — сказал Ларри очень громко.

— Да, ты уже говорил. Мистер Джоган разорвет нас на части, если банки с мастикой не перестанут исчезать.

— Я не ввязывался в пьяную драку и не имел дела с бандитами. Ничего похожего. Просто… — Он запнулся.

Она обернулась, сардонически приподняв брови. — Так что это было?.

— Ну… — Он не смог быстро придумать убедительную ложь. — Просто это была… ну… металлическая лопаточка.

— Кто-то принял тебя за яичницу? Хорошенькая же ночь была у вас с Бадди.

— Это была девушка, ма. Она швырнула ее в меня.

— Должно быть, у нее орлиный глаз, — сказала Элис Андервуд и вновь отвернулась.

— Ма, ты очень сердишься на меня?

Руки ее неожиданно опустились, плечи сгорбились.

— Не сердись на меня, — прошептал он. — Пожалуйста, не надо. Хорошо?

Она повернулась к нему, и он заметил у нее в глазах неестественный блеск (впрочем, — подумал он, — может быть, и вполне естественный), но источником его были никак не лампы дневного освещения. Он снова услышал, как специалист по оральной гигиене еще раз, с окончательной решимостью, произносит: «Никакой ты не симпатичный парень».

— Ларри, — сказала она нежно. — Ларри, Ларри, Ларри.

На мгновение ему показалось, что больше она ничего не скажет; он даже позволил себе надеяться на это.

— Неужели это все, что ты можешь сказать? Не сердись, пожалуйста, мама? Я слушаю тебя по радио, и хотя мне не нравится то, что ты поешь, я горжусь, что это поешь ты. Люди спрашивают меня, действительно ли это мой сын, и я отвечаю: да, это Ларри. Я говорю им, что ты всегда хорошо пел, и это правда, верно?

Он с несчастным видом кивнул головой, не доверяя своему голосу.

— Я рассказываю им, как, когда ты учился в младшем классе, ты взял гитару Донни Робертса и полчаса подряд играл лучше, чем он, несмотря на то, что он брал уроки со второго класса. Ты талантлив, Ларри. Для того, чтобы убедиться в этом, мне не нужно ничье подтверждение, и меньше всего — твое собственное. Я думаю, ты и сам это знаешь. Потом ты уехал. Что, я поносила тебя за это на чем свет стоит? Нет. Молодые всегда уезжают. Таков закон природы. Иногда это больно, но это естественно. Потом ты вернулся. Разве кто-нибудь должен отчитываться передо мной, почему это произошло? Нет. Ты вернулся домой, потому что, написал ты хит или нет, но ты попал в какую-то неприятную ситуацию там, на Западном Побережье.

— Нет у меня никаких неприятностей! — возмущенно сказал он.

— Нет, есть. Я знаю симптомы. Я достаточно долго была твоей матерью, и ты не сможешь одурачить меня, Ларри. Ты всегда искал неприятностей, если только они сами не находили тебя. Иногда мне кажется, что ты специально перейдешь улицу, чтобы вляпаться в собачье дерьмо. Бог простит мне мои слова, потому что Бог знает, что я говорю правду. Сержусь ли я на тебя? Нет. Разочарована ли я? Да. Я надеялась, что там ты изменишься. Но ты не изменился. Ты уехал отсюда ребенком в теле взрослого человека и вернулся таким же, разве что взрослый человек сделал себе прическу. Знаешь, что я думаю насчет того, почему ты вернулся домой?

Он посмотрел на нее, желая заговорить, но зная, что единственная вещь, которую он способен сейчас сказать, выведет их обоих из себя: «Не плачь, мамочка, ладно?»

— Я думаю, ты приехал домой, потому что не знал другого места, куда бы ты мог поехать. Ты не знал, кто еще может принять тебя. Никому и никогда я не говорила о тебе ничего плохого, Ларри, даже моей сестре, но раз ты меня вынудил, я скажу тебе все, что думаю. Я думаю, ты создан для того, чтобы брать. Когда Бог создавал тебя у меня внутри, он словно недовложил в тебя какую-то часть. Я вовсе не хочу сказать, что ты плохой. Я думаю, что самым плохим твоим поступком, за которым я тебя застала, был тот случай, когда ты написал неприличное слово на нижней лестничной площадке в доме по Карстерс Авеню. Ты помнишь это?

Он помнил. Мелом она написала то же самое слово у него на лбу и заставила его три раза обойти с ней квартал.

— Самое худшее, Ларри, в том, что ты хочешь, как лучше. Иногда мне кажется, что это было бы почти благом, если бы ты стал плохим. А так — ты вроде бы и знаешь, что такое плохо, но не знаешь, как противостоять этому. Да я и сама не знаю. Всеми известными мне способами я пыталась сделать это, когда ты был маленьким. Написать это слово у тебя на лбу — был один из этих способов… а к тому времени я уже начала отчаиваться, иначе я никогда бы не поступила с тобой так зло. Ты создан для того, чтобы брать, и этим все сказано. Ты пришел домой потому, что знал, что я могу тебе что-то дать.